В театре «Школа драматического искусства» премьера – моноспектакль «Иностранец», созданный по рассказу Леонида Андреева хореографом Львом Шелиспанским и актером Андреем Финягиным. Мы встретились с Андреем перед спектаклем, чтобы поговорить про «Иностранца», но разговор, интересный и глубокий, получился не только о премьере, но и о театре в целом, литературе, ложном и подлинном патриотизме.
– Андрей, если верить статистике, в театр ходит 1% населения. Получается, что 99% вас знают как актера кино и сериалов, но совершенно не знакомы с вашим театральными работами. Что для вас театр? Почему не оставляете его, сконцентрировавшись исключительно на весьма успешной кинокарьере?
– Для меня театр неотъемлемая часть профессии, я учился у Олега Николаевича Ефремова, который тоже много и успешно снимался, но все-таки главным делом его жизни был театр. И весь наш курс, и я в том числе, воспитаны в этой системе координат. Артист без театра не может существовать. Мне кажется, сейчас тенденция изменилась. Когда 10-15 лет назад я общался на съемочной площадке с ровесниками или с актерами моложе меня, многие категорически не хотели работать в театре. Сейчас, как мне кажется, наоборот, другое дело – не так просто попасть в театр, наблюдается некий театральный бум, театры переполнены.
Для меня театр – необходимость, где важен не только результат, но и сам процесс. Это – как гимнастика для артиста. Кино, даже самого высокого уровня, не может помочь артисту расти, помочь узнавать себя. Кино как определенная работа на определенных мышцах души актера. Театр же требует иной мощи, иных амплитуд актерского существования. И именно нахождение в этих условиях и заставляет артиста расти. А в кино в основном используют артиста, иногда грамотно и интересно, а иногда, так, что потом становится стыдно. Но с другой стороны, всё что касается съемочного процесса, атмосферы съемок и той популярности, которую артисту приносит кино – всё это безусловно важно, для уверенности. Без нее тоже нельзя в нашей профессии. Неуверенное «извините, что я здесь» приведет к тому, что такой артист не будет никому интересен. Я недавно с удивлением узнал, что Александр Блок стоял у истоков БДТ и был, по сути, первым его худруком. Так вот, Блок сказал, что театр – это единственное искусство, где жизнь и искусство соприкасаются. В театре есть публика – неотъемлемая часть спектакля, есть химия, которая происходит или не происходит. И никогда это не повторится. И никакая пленка это не сможет зафиксировать, магию не поймать.
– Закончив Школу-студию МХАТ вы какое-то время играли на «родной» мхатовской сцене. Потом был МТЮЗ, где посчастливилось работать с Камой Гинкасом и Генриеттой Яновской, сейчас вы в ШДИ. Достаточно извилистый путь, совершенно разные по стилистике и методам режиссеры. Как это сложилось?
– Наш курс был последним курсом у Олега Ефремова, он всех нас после выпуска взял в МХТ. И я достаточно много успел там сыграть. Потом не стало Олега Николаевича, пришел Олег Павлович Табаков, год он за нами наблюдал, а потом с большинством просто не продлили договор. Я тогда до конца не осознавал, что произошло. Просто закончился какой-то период жизни. И за это я очень признателен Табакову – благодаря ему началась моя самостоятельная актерская жизнь, временами жестокая, непростая, но взрослая. Мы все-таки в МХТ были как в оранжерее, наши вчерашние педагоги нас берегли и всячески помогали.
– Это, наверное, вы сейчас так философски рассуждаете о завершении одного периода и начале другого, а в двадцать лет такие потрясения очень остро переживаются.
– Да, конечно, тогда это была трагическая история. Ощущение беспомощности, непонимание, что делать дальше. При том, что у меня к тому времени было сыграно в МХТ несколько главных ролей... Полная растерянность. И тогда я оказался в МТЮЗе. Всё неслучайно в жизни: однажды Роман Козак привел меня туда на спектакль «Черный монах» Камы Гинкаса. Я вышел оттуда совершенно ошалевший, хотя к тому времени безусловно много уже видел, но это невероятное существование актеров, пространство – всё попало в меня. Поэтому узнав, что там ищут актера, я пришел, показался, и меня взяли, я прослужил в МТЮЗе 11 лет. Кама Миронович и Генриетта Наумовна очень большие режиссеры, с ними непросто репетировать, причем с каждым – непросто по-своему. Да, Гинкас – жесткий режиссер, сам иронизирует над тем, что он «инквизитор» по отношению к зрителю. Требовательный невероятно, у него должна быть стопроцентная концентрация на репетиции. Нельзя присутствовать в зале и отвлекаться при этом на что-то. Не дай бог, кто-то войдет в зал в это время или будет пить чай. Но мне это очень импонирует, такой европейский подход. Кама Миронович быстро выпускает спектакли, четко понимает, что он хочет и четко обозначает, что требует от тебя. Другое дело, что артист может не всегда соответствовать этим ожиданиям режиссера, но он тебя погружает в необходимые состояния каким-то гипнотическим способом, добивается, чтобы артист работал на таком градусе и пределе, который нужен режиссеру. Поэтому я с нежностью вспоминаю о МТЮЗе, хотя мне все время кажется, что я мало там сыграл за 11 лет. И ушел я оттуда именно потому, что достиг какого-то потолка, а хотелось играть больше. Невостребованный артист – это радиоактивные отходы, как говорил Табаков. Да и в целом, артисту полезно работать с разными режиссерами, каким бы замечательным и уникальным не был режиссер, нам необходимо выходить из зоны комфорта, попадать в другие условия. Какое-то время я был в свободном плавании, играл в нескольких антрепризных спектаклях, но оттуда уходил довольно быстро. Привыкнув работать в театре репертуарном, начинаешь раздражаться от отсутствия дисциплины и ансамбля. Все постепенно из-за этого разваливается и превращается в пошлость. Если сравнивать с 90-ми годами ситуация все-таки поменялась в лучшую сторону, есть очень достойные антрепризные спектакли, например мои друзья из «Свободной сцены», я там занят в «Игроках». Ребята стараются качество не терять, иногда в ущерб себе, это не стыдные спектакли, с отличными актерскими ансамблями. Это попытка сделать серьезный театр, но она, скорее, исключение из общей массы.
– После этого антрепризного перерыва вы снова вернулись в репертуарный театр, став актером Лаборатории Александра Огарева в ШДИ. И если мы только что говорили про Каму Гинкаса, не жалеющего зрителя (за что мы, зрители, его и любим), то Огарев, на мой взгляд, режиссер совершенно иной по отношению к материалу и публике – деликатный, ласковый, если можно так сказать применительно к режиссерскому методу.
– Опять возвращаюсь к тому, что случайное – неслучайно. Меня позвали к Огареву на роль Несчастливцева в «Лес», я откликнулся с удовольствием. Я в этот театр ходил на спектакли А.Васильева, Д.Крымова, А.Огарева и И.Яцко, я был знаком с некоторыми артистами этого театра. Я это всё к тому, что ШДИ никогда не был для меня посторонним, чужим театром. Я с почтением относился к этому пространству, сложносочиненному, но очень творческому, к людям, которые это создали – Анатолию Васильеву и Игорю Попову. Наверное, в Москве больше такого и нет, здесь хочется творить, придумывать. Пространство формирует вокруг себя людей, зрителей в том числе. Поэтому я недолго думал и принял предложение.
– Но у вас здесь тоже не слишком много спектаклей сейчас?
– Дело не в количестве спектаклей, не в ширине, а в глубине. Мне всегда чего-то не хватает. И здорово, что есть «Три ступени лаборатории»– те, кому чего-то не хватает, идут в эту лабораторию и придумывают что-то свое. Так в какой-то момент мы со Львом Шелиспанским задумали «Иностранца», а теперь показываем в рамках программы «Дебют в #ШДИ».
– Лев говорит, что идея поставить спектакль по раннему рассказу Леонида Андреева целиком принадлежит вам.
– Некоторое время назад один мой знакомый кинорежиссер прислал мне сценарий по нескольким произведениям Л.Андреева. Я настолько впечатлился сценарием, что начал искать деньги на съемки. Проект так и не случился, но я в этот период купил полное собрание сочинений Андреева, читал и получал огромное удовольствие от языка. Я читал его и раньше, но в основном это были «программные» произведения – «Рассказ о семи повешенных», «Иуда Искариот», какая-то драматургия. Леонида Андреева не часто ставят на сцене, но даже в тех постановках, которые я видел, не было той магии, которая есть в книгах. С моей точки зрения, магия Андреева ничуть не уступает магическому реализму Маркеса или Борхеса, метафизике Кортасара. И меня это отсутствие достойных воплощений андреевской мысли на сцене еще больше подзадорило. Я читал, думал, что выбрать для постановки, между рассказами метался, но когда прочел «Иностранца», я тут же остановился.
– О чем эта история для вас?
– Она вечная. И я бы не стал ее определять просто как историю о русском человеке, о России. Мне вообще интересно играть и исследовать с актерской точки зрения изгоев и таких отдельно стоящих личностей, как Чистяков, герой рассказа. Именно такие одиночки, я убежден, и двигают этот мир. Не люди толпы, не основная масса населения планеты Земля, а те, кто в силу обстоятельств идут против волны, потому что не могут идти по течению. Таким одиночкам сложно везде, но в России особенно, хотя благодаря им и существует русская культура. Не тем, кто идет строем и марширует в парадах, тем, кто «живут гормональной жизнью», как я это называю, а вот каким-то образом, вопреки всему, не могут жить в уравнениях пошлости, кожей чувствуя это. История человеческого достоинства – одна из важнейших для меня тем. Слом в рассказе, пронзивший меня – необходимость ощущения собственной земли, которое транслируется через другого человека, у которого эта родина есть в сердце. Это и есть патриотизм, глубокое и сложное чувство, попытка нахождения родины и, собственно, себя в ней, а не все эти песенки про березки. Мы кое-что изменили в финале, чтобы избежать некоей однозначности, у нас остается многоточие. Чистяков не знает, что делать дальше, он понимает, что всё, о чем он думал и чего хотел раньше – неважно. С точки зрения правды и достоинства, Чистяков – человек, который говорит вполголоса.
– «Иностранец» заявлен как пластический спектакль. Для вас это первый опыт в таком жанре?
– Во-первых, у меня это первый моноспектакль. Лев Шелиспанский дебютирует как режиссер, но кроме того, что он человек талантливый и ищущий, он хореограф. Я понимал, что в нашем случае просто словом не обойтись, метафизика Андреева требует дополнительных средств выразительности. Так постепенно возникал пластический рисунок спектакля, это был интересный опыт, и он продолжается, потому что мы до сих пор в поиске. Мне было очень тяжело на репетициях, потому что я раньше не делал ничего подобного. Еще всё время себя перебарываю: когда один на один со зрителями и не за кого спрятаться. В обычном спектакле у тебя есть партнеры-актеры, а здесь твой партнер – публика. Во время репетиции мне гораздо легче дается материал, потому что выходишь к зрителям и сразу ощущаешь такое количество волнения, движения полей, которые нужно направить куда-то в одну сторону. Надо суметь донести не самую простую историю, повести за собой людей.
– Что говорят после спектакля зрители?
– Особенно важно, когда говорят, что не возникает однозначности. Ведь искусство призвано задавать вопросы, а не давать ответы, их каждый уже ищет сам. Нравятся глаза людей после спектакля. Надеюсь, кто-то откроет для себя Андреева – впервые или заново, спустя время.
